Творимая легенда - Страница 179

179

Какой-то замухрышка-городовой говорил приезжим крестьянам:

– У нас – усиленная охрана. Теперь я кажинного могу убить из леволвера, и никаких свидетелев против меня не примут.

Мужики и бабы молча вздыхали.

Глава восемьдесят пятая

Преодолевая свойственную ему любовь к молчаливым созерцаниям, Триродов разговорился с каким-то послушником. Оказалось, что он – певчий. Это был молодой человек с желтоватыми длинными волосами, высокий и худой. Он сказал:

– Бойкие у вас дети, воспитанники-то ваши.

Триродов засмеялся.

– Чего ж им не быть бойкими!

Послушник говорил:

– Видно, не заколочены. И такие, видать, дружные. А вот у нас в архиерейском хоре здорово бьют.

Триродов спросил:

– Кто кого бьет?

Послушник словоохотливо рассказывал:

– Да регент у нас больно строгий в архиерейском хоре, Гулянкин, Геннадий Иваныч. Он малолетних певчих страх как бьет. Певчих малолеток у нас всего четырнадцать. Младшему лет девять, старшим лет по пятнадцати.

Подошли и малолетки певчие. Жаловались, опасливо поглядывая по сторонам. Одеты они были в черных суконных блузах, довольно поношенных.

Послушник говорил:

– Кулак у Геннадия Иваныча увесистый. А то ремнем начнет лупцевать, – снимет с себя пояс ременный да пряжкой и зажаривает. А то ногою двинет. А побольше вина – розгами секут.

Высокий кудрявый мальчик, показывая на своего товарища, сказал:

– На днях вот ему Геннадий Иваныч пряжкою руку до крови рассек. Как саданул со всего размаху!

Посыпались рассказы, такие чуждые и странные для Триродова, словно рассказы о жизни на какой-нибудь иной, страшной и мерзкой планете.

– А вот вчера такой случай был: Мишка Горбухин зашалил, – он у нас самый маленький, – вот этот.

Девятилетний карапуз краснел и хмурился.

– Геннадий Иваныч его так хватил кулаком, что он упал на пол. Геннадий Иваныч подумал, что это он нарочно упал, так он ему ногой как даст в бок, аж мальчишка так и зашелся. Да еще такую матерщинку загнул, что уши затыкай.

– Нет у нас ни одного мальчика, которого бы он не бил.

– То кулаком, то дягой.

Триродов спросил:

– Что такое дяга?

Объяснили:

– А так он пряжку зовет.

Рассказывали с одушевлением:

– Скажет: «А ну-ка, поди-ка сюда, я тебя дягой!» – и начнет свою расправу.

– А в квартире-то у нас какая грязь: сор, пыль и на полу, и на столах, на скамейках, на окнах!

– В бельишке, в одежде, во всем терпим недостаток.

– Белье рваное, в заплатках.

– Штанишки – надеть стыдно.

– Многие койки без простынь стоят.

– Валяемся, как свиньи.

– Вот уж жаркая погода, а мы все в черных суконных блузках и в черных фуражках.

– Прошлый год в июле все болели коростой.

Все это говорилось без особенной злости, как дело привычное. Триродов сказал:

– Вы бы жаловались архиерею.

Мальчики засмеялись как-то невесело. Кто-то из них уныло сказал:

– Были глупы, жаловались сдуру.

Триродов спросил:

– Ну, и что же?

Мальчики покраснели. Стыдливо хихикали и смотрели в сторону. Молодой послушник говорил:

– Милостивая резолюция вышла – жалобщиков всех высекли да еще заставили у регента прощенья просить, на коленках стоя. А кому не нравится, те вон поди. А куда пойдешь? У родителей – бедность непокрытая, а есть и вовсе сироты.

Мальчики стыдливо и робко смеялись. Вдруг они замолчали и по одному стали отходить. Словоохотливый послушник торопливо попрощался с Триродовым и пошел с видом человека, торопящегося по делу. Их всех спугнуло приближение Петра Матова.

Триродов сказал Петру:

– Не нравится мне здесь.

Петр сделал сухое, холодное лицо, как будто слова Триродова задевали его. Спросил:

– Почему не нравится? Здесь все так благоустроено.

Триродов говорил спокойно:

– Слишком по-земному все здесь. Хозяйственно, зажиточно.

Петр хотел возразить что-то, и видно было, что на языке его шипят злые, резкие слова. Но в это время к Петру подошел келейник в новеньком синем подряснике с перламутровыми пуговками, тонкий как жердочка, очень молодой, почти мальчик. На лице его изображался избыток смирения. Усмиряя скрип ревучих сапог, он поклонился Петру низко и сказал:

– Его преосвященство, преосвященнейший владыка Пелагий просят вас пожаловать к нему пообедать. И вас также, господин Триродов, – сказал он с таким же низким поклоном.

Петр Матов и Триродов вместе пошли к епископу.

Епархиальный епископ Пелагий был хитрый и злой честолюбец. А казался он добродушным и любезным, привыкшим к светскому обществу человеком. Он покровительствовал местным черносотенным организациям. Очень был благосклонен к Глафире Конопацкой. По его внушению нынче осенью в квартире Конопацкой организовался издательский кружок. Этот кружок выпустил несколько брошюр и листовок. Иные были вроде той, что продавалась на пароходе. В других содержались проповеди на современные темы. Продавались эти книжонки дешево. Иногда раздавались даром. Рассылались по школам. В короткое время по всей губернии расползлась эта литература.

Гостиная епископа Пелагия была полна гостей. В ожидании выхода владыки, отдыхавшего после обедни, гостей занимали сановные монахи. Вели тихие разговоры.

Был здесь викарный епископ Евпраксий, с большими странностями человек. Противоречивые черты сочетались в нем. Он был одновременно жестокий деспот и вольномыслящий. Когда он был еще архимандритом и ректором семинарии, его жестокость вызвала к нему ненависть семинаристов. В печку в его квартире подложили бомбу. Она взорвалась. Печку разнесло. Но никто не был ранен. На Евпраксия это событие сильно подействовало. Говорят, что с того времени он совершенно изменился.

179